Не две ли малые птицы за копейку
можно было купить в воскресенье
на Таганке, в левом углу…

Никифор с Дуней по грибы пошли, Никифор красноголовиков нашел, а она по полянкам бегала, устала, у Дуни в лукошке – голубые цветы, нежные голубки.

Черный дрозд рассмеялся, или это певчий дрозд так смеется? Никифор пытается найти среди ветвей птицу и разглядеть, но дрозд уже перелетел на другую сторону поляны и рассмеялся там в два раза тише. Дроссель.

Пеночка трещотка. Луговой конек. Зарянки с разных сторон рассыпают свои серебряные бубенчики, и вдруг как огромное невиданное дерево в этом раю звуков быстро и уверенно прорастает веселый вальс. (Народная, веселая музыка, бабушка вальса.) Звуки вальса нарастают, нависают могучими ветвями, и на поляну выкатывает необыкновенная кавалькада.

Никифор крестится, а Дуня открывает рот…

Немцы. В гору идут, с горы в телегах едут. Остановятся под горой, в речке помоются, поедят, и дальше идут на заходящее солнце, щурясь, идут и едут на своих телегах в землю, обетованную Екатериной. Телеги самые простые, добротные, есть и какие-то тарантайки, повозки полегче. Все они завалены холщевыми узлами и сундуками. Тарантайки в Тар-тара-рию.

Кёлер, Мюллер, Шмидт в темпе вальса идет за телегой, в котомке за спиной у него кот от чеснока задыхается, вертится, котомка шевелится, кот кувыркается. Ничего, как на холм взойдут, развяжет Иоганн свой мешок, даст коту отдышаться. И не кот это вовсе, а кошка, и не Ваня это пока еще, но уже почти Иван, Йохан Гаспар Шмидт.

Угольщик, мельник, кузнец. Садовник садовыми ножницами отрезает ненужную мысль. Таинственные овцы. Садовые ножницы хорошие, немецкие, с длинными ручками. Культурная прививка и удаление волчков…

Что движет ими, нечто посулили им? Что придало им смелости и сил пуститься в столь нелегкий путь? Обещана земля и небольшой подъем, но, может быть, присутствовал особый дух? Решиться – и отправиться пешком за тысячи верст на восток…

Гюнтер вечерами играет на лютне, а днем на флейте. Одна струна на лютне оборвалась, а он не унывает, знал, видно, Гюнтер, что надо брать с собой в поход. В обозе едет клавикорд, похоже, что от тряски он давно приехал, и больше все молчит наш клавесин, лишь встретившись с крутым ухабом, больно диссонирует и какофонит, не зная ничего про атональный звукоряд Шенберга. Зеленый холм перетянут светлой лентой немецкого обоза…

Не станет Ваней Йохан, оказавшись в поволжском раздолье, и все потомки его не обрусеют до самых большевиков, так и не узнают русского языка, будут ходить в немецкие шулен, в поволжских кирхах будут пальцы рук сжимать в кулак молитвы…

Соловьям лихим на местности – доверчивая добыча – все рискнувшие на своеволие, отставшие случайно от обоза высокоорганизованные крестьяне в странных шапках, романтики цехов и подмастерья невиданных мастерских с телегами, полными дивного добра, но святой Мартин поможет Ивану, и тихий воз будет на горе…

Помни всегда эту небольшую живопись нашего Готлиба. Бегство в пустыню Египетскую. Вперед неси тайную молитву, словно малое дитя прижимая к груди, скрывая от всего, что по пути встречается, сквозь годы, карнавал и рынок, скрывая даже от самой пустыни…

Йохан Гаспар покачивается на телеге, отца заветы вспоминает, старого доброго фогельзангмайстера. О деньгах отец его никогда не думал, все излишки на книги тратил. Только братьев у Ивана четверо, какое там наследство, у старика есть лишь маленькая лавка, где продаются певчие птицы…

Веселые чижи с чечетками, щеглы, клесты, снегири, зеленушки. Клетки с птичками зерноядными – на одной стене, а славки, варакушки, завирушки, горихвостки и заряночки, насекомоядные — по другую сторону. Высокая легкая стремянка, пальма в кадке, китайский вольер с вороном Крабом, кладовка с кормами и птицеловными принадлежностями, два крепких крестьянских стула и старое канапе — вот наш магазинчик на тихой улице в городе с красными крышами…

Прощайте, розы на окнах! Вишневые крыши Гессендармштадта, прощайте навсегда! Прощай, мой старший брат Ханс! Ты с утра до вечера пропадал в полях и рощах, ты наловил всех этих птиц, которыми наполнен магазин нашего отца, ты можешь весь вечер проводить здесь время при свете масляных светильников. А я так не могу, из всех нас этот дух птичьей ловли поймал именно тебя, этот магазин по праву должен принадлежать тебе. Прощайте крыши, оранжево-вишневые!

У кого-то в мешке кот с чесноком, у кого-то свинины вяленой шматок, а у кого-то и кисти, краски, пузырьки с составами. Свертки многоценной бумаги китайской, флорентийской и еще специальной бумаги, грубой, но удобной для набросков углем и сангиной…

Иван, что тот мальчик-с-пальчик, самый младший, да смышленый. Немой ум, а все ж словесный, понял, смекнул, что смысл ему в наследство достался, смысл, нечто нематериальное, но такое, что и поважнее материального всего. Когда он в землю обетованную войдет, тогда сами собой найдутся какие-нибудь сапоги-скороходы, лишь бы дойти…

Слава врачей, химиков, алхимиков и мастеров целебных порошков плывет в Россию. Как в котел кидаешь все и перемешиваешь, так народы перемешиваются во времени, и после вавилонского смешения все это уже второстепенно…

Первая немецкая аптека при Петре. Немецкая слобода в Москве. Немоту врач лечит немотой. Вот новая, Екатеринина прививка, наш обоз, пятьдесят тысяч душ, эксперимент кристально-призрачного времени. Обоз наш самый крупный, но не единственный, часть какая-то в Крым, немало немцев перешло и в Курляндию…

Екатерина смотрит в окно. Екатерина, первая в России, сделала себе прививку от оспы и смотрит в окно…

В обозе и живые, и бессмертные, люди и души, Гюнтер со старой лютней, Моцарт с волшебной флейтой. Гёте ругался с Человеком-птицей…

Пока телеги, подмазанные лотарингским жиром, плывут в сказочную страну на востоке, Гете – шестнадцать лет, Моцарту восемь, Шиллеру четыре, через два года умрет Георг Филипп Телеманн…

При чем же здесь Телеманн, это ведь крестьяне, бедный люд, в карманы памяти они засунули обрывки «Нибелунгенлид», они сложили в сундуки своих майстер и миннезингеров, они бросили в котомку вундергорн – «Чудесный рог мальчика», а сказки Ханса Сакса распевают сидя на телеге…

Одна телега потерялась. Все общаются в дороге, только о чем они говорят, почти не ясно. Вальс закончился, лица у всех грустные. Сами не знают, в какую сторону плывут. Корабль чудаков. «Нарреншифф» Себастьяна Бранта. Родной пейзаж с телегой колпаков…

Мы проехали мимо Босха, но мы можем разбить свой привал у Питера Брейгеля, «мужичника», прямо возле того дерева, что висит в Старой Пинакотеке. Три пузана валяются под деревом. Ошибочно эту работу называют «Страна лентяев», но как назвал работу сам художник, она называется «Шлараффенланд». Волшебная страна.

Наш нарреншифф плывет в шлараффенланд. На границу Московии с Тартарией, в места лихих атаманов. Как охраняется обоз? Кем? Есть ли под тюками деревянные ящики с аркебузами, мушкетами, ружьями и шпагами?

Нет деревьев, степь пошла… В это же время мы разбираемся еще и с Калмыцким Ханством…

Екатеринин замысел чем-то похож на крестовый поход. Думать, что наш крестьянин ничем не отличался от немецкого – отказывать императрице матери в благонамеренности замысла. Лапоть об лапоть как не бей – нет звука такого булькающего, как деревянным башмаком о башмак. Бах, Шуман, Глюк, Бетховен. Карл Мария Фридрих Эрнст Август фон Вебер. Обоз новейших композиторов катится туда, где нежно по крюкам поют…

У немецких переселенцев более совершенные орудия труда, первые деревянные сельскохозяйственные машины, столь удобные для обработки земли, но Пугачева сельское хозяйство не интересует, его ребята берут Саратов, здесь и там валяются шляпы какие-то заграничные…

Йохан чудом уцелел. Уцелели дневники Дюрера. Пушкин умолчал обо всем этом, ведь ни в «Капитанской дочке», ни «В истории пугачевского бунта» и слова нет ни о каких поволжских немцах. В дневниках Дюрера описывается всякая мелочь из сундуков нашего обоза. Дело в том, что Альбрехт Дюрер тщательно фиксировал всю материальную реальность, его окружающую. Художник описывал каждую баночку с краской, пузырек, карандаш, пуговицу и иголку, обязательно указывал цену этой иголки или бумажного листка, щепотки, элемента, кусочка, перышка, нитки и самого ничтожного гвоздя. Занимательный дневник…

О Кранахе я ничего не знаю. Художники как-то друг о друге узнавали. На дне сундука лежат несколько копий-набросков, прямо пером – с офортов малераймайстера…

Как ни смотри на затею императрицы, как на тактическую, или как на культурно-просветительную, ясно, что и дошли они, и осели. Детей нарожали, хозяйство подняли, пусть долго жили изолированно, но в итоге все равно ассимилировали, стали с нами чем-то одним.

Кривой нос был не только у Ницше с Вагнером, кривой нос можно найти и в Бежецке. Пока Рихард Вагнер с Карлом Орфом раскапывали свое историческое прошлое, мы сочиняли свою «Весну священную». Из духа музыки рождается трагедия. Чудесный корень оказался горьким. Они могли влепить свой концлагерь прямо возле культурной столицы Европы и дать ему звучное название, а мы свой безымянный тихо прятали в сибирских просторах…

Народ наш поговаривал, что где немцу веселье, там русский плачет, мол, где русскому хорошо, там немцу смерть, но оказалось наоборот, ведь когда немец плачет, русский смеяться будет, что ли?

Как после ливня шквального, июльского, все смешалось, и краски, и кони, и волосы, и листья! Солнце вышло, от всего обоза пар идет, наш дождик, немецкий парок. Художник спокоен, он хорошо закутал ценную бумагу для рисования…

В 1764 году Йохан Гаспар пришел наконец в Поволжье, женился на Марии, и родился у них Йохан Генрих, у него родился Андрей, сыном Андрея стал тоже Андрей, чья дочь Отилия – мать моей бабушки Нины Иогановны. Отец ее, прадед мой Йохан был провизором, закончил Казанский университет, аптеку имел в городе Балаково.

Короткая история немца в России. Герой анекдотов, смешной гастарбайтер наших классиков. Корни давно пустил, а все – гастарбайтер. Лютеранин в то время, это почти то же самое, что для нас сегодняшних – свидетель Иеговы, только немой.

Как обратное направление верхнего ветра, как музыка с хоров, это возвращение наших светлейших принцев к невестам из города с красными крышами. Самый обычный орел на кругах в нашем небе, какой-нибудь канюк или сарыч канючит в середине лета как ветхая память, обрывки которой хранит символика наших гербов…

Телега на пустынном берегу, корабль плывет. Немецкий ученый, океанолог, изучавший медуз, ввел впервые в язык мировой науки такое понятие как экология.

Среди пассажиров корабля мы разыщем тех, кто придумал кольцевать птиц для изучения их миграционных путей, тех, кто построил на Куршской косе крупнейшую в Европе – птицеловную научную станцию. (Поблизости домик Томаса Манна.) Сегодня миграции птиц хорошо изучены, существует множество карт.

Канюк или сарыч – небольшой перелетный орел, ближний мигрант, зимует в Германии, Франции, а летом выводит птенцов в России.

Тихоокеанский тонкоклювый буревестник – редкий дальний мигрант, он по кругу облетает весь Тихий океан. Всю жизнь летит, зимой и летом, облетает океан в одном направлении — по часовой стрелке, используя сопутствующий ветер, из года в год…

Мы лучше птиц, нам не надо по кругу, не надо туда и обратно, нам бы только долететь.

Кулик попал в невидимую сеть. Некоторые наши кулики с немецкими именами, вальдшнепы, гаршнепы. «Аксаково-тургенево-толстовская дичь», по-набоковски говоря.

Дух охоты поймал охотника. Человека ловит эстетика классической английской охоты на болотную дичь. (Или дух охоты на бабочек?) Кто это блеет барашком, бекас или дупель? Некоторые русские живописцы болели английской охотой. Тяга вальдшнепа это так, для начинающих, а здесь – кому дупель, а кому и пудель…

Как до дома долететь, избежать сосуда птицелова? Обойтись без бекасинника. Как отечество определить, идентифицировать? По языку? По сути? По сути – человек приходит к «внутреннему человеку», к апостольскому словосочетанию. По информации. По вести. Совести…

Поволжские немцы обрусели лишь в двадцатом веке, когда красная метла хорошенько прошлась по местности. Это язык и время постепенно превратили многих лютеран в православных? Господь все это делает. Язык определяет твою этническую принадлежность, а слово выводит тебя и за границы национальности, массовой культуры, и не массовой, представлений и обычаев, за границы того, с чем все давно согласились…

Я думал, что это дверь в сад, а там темнота…

Дверь туда, где ничего сначала и не видно, и не слышно. Никто и не заметил, а зернышко уже упало, такое оно маленькое и кругленькое, горушичное зерно. Никто не обратил внимания и на зеленый росток, и на духовную прививку. Так однажды вырастает достоверное дерево, и в кроне светло-горчичной посвиривают и привитают чистейшие мысли…

Художник, он не за деньги рисует, он рисует потому, что чувствует и воспевает Того, Кто дал ему эту возможность плакать от красоты. Как невидимый приз на духовной выставке – он получает кувшин воды для того, чтобы полить слабенькое деревце добродетели в невидимом саду. Даже, если он проживает абсолютно безвестную здесь жизнь, он внутри себя, в самой середине себя, где-то над сердцем чувствует, что всё это не зря…

Без апостольского вразумления не проводишь взглядом яркий корабль, не отправишь звучащий поезд в одну сторону, а сам не поспешишь в другую, в Безмолвную Страну. Царство тишины Твоей. Царство тишины Твоей Слове Божий. Здесь радость Твоя чистая, Боже мой. Радость, воссылающая благодарение. Во Христе уже не важно, немец ли ты, русский, скиф иль эллин…

В поисках правды о лютеранстве, о свидетелях Иеговы, душа по ангельской стремянке попадает в арсенал небесный. Если к Игнатию Брянчанинову обратишься, меч сразу встретишь, а если к Нилу Сорскому, то новейшую тактику мягкой силы.

Преподобный Нил обратил арсенал в хлеб. Во времена Нила тоже были свои свидетели новых времен, жидовствующие, их сжигали, как правило, а Нил жалел, говорил, надо просто, проще, прощать и любить, не ругать, а добрым словом помогать. Словом теплым с солью. Все поверили Нилу и, постепенно, не стало секты жидовствующих. Нил привил невидимый росток оной маслины…

Слово Игнатия Брянчанинова дорого тому, кто восчувствовал ценность покаяния. Святитель Игнатий Брянчанинов – последний, может быть, святой писатель о человеческой жизни…

Как духоиспытателю в духах разобраться? Ни глаз поднять, ни издали взглянуть не достойны, но Тебя, во плоти пришедшего, исповедуем негодные…

Душа живая ищет Бога, отечество. Отечество одно со святоотечеством. Без изучения духовных книг человек не узнает путеводных слов, а слово выводит человека за дверь. И слышишь те же самые слова, только они звучат уже по новому…

Наша немощь и немощь духовная. Блажен осознавший немощь свою, он исполнил первую заповедь нагорной проповеди. По мере осознания собственной немощи, станешь количество молитв увеличивать, логика несложная. Клюка немощных это не сказка, это тонкий невидимый предмет, атрибут путника духовного, умозрение о непрестанной молитве…

Когда у нас нет времени думать о том, что такое сердечный труд. Когда мы не различаем горних и дольних понятий в родном языке, мы перестаем искать слово несомненное, мы забываем Тебя. Помоги нам помнить, прости нас грешных…

«Восвояси пора», – сказал Никифор Дуне и направился за занавес листвы.

Поспешая за Никифором, Дуня оглядывалась во все глаза, пока видений ярких кавалькада не скрылась окончательно за стволами деревьев. В светлых березовых кронах сильным флейтовым голосом иволга отмеряла паузы, и в этих паузах потрескивала ветка, шуршали в траве шаги двух людей, идущих по лесу.

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>